перешел к шарикам, наблюдая за собой в зеркало: красный, белый, черный. Потом вспомнил о Грете и уронил шарики. Они подкатились к кровати, мягко столкнулись, упали в щель, ведущую к окну. Дутр опустил голову и не шевелился. Он ждал, когда пройдет боль, гримаса страдания стянула рот. Это было делом двух-трех минут. Он уже привык. Образ проявлялся с фотографической четкостью.

Грета? Или Хильда? Во всяком случае, это была она! Потом видение бледнело; лицо, казалось, исчезало за тонкой завесой. И когда оно почти совсем растворялось, важно было задержать дыхание. Внутри что-то корчилось, обрывалось. Приоткрыв рот, он едва сдерживал стон. Все… кончено…

Он собрал шары и с абсолютно пустой головой начал снова: красный, белый, черный… Все быстрее и быстрее, трудно было сделать лучше. Горькое и увлекательное удовольствие быть автоматом… Дутр резко остановился. Автомат… Он посмотрел на свое отражение: сначала застывшее лицо, потом руки, протянутые в глупом приветственном жесте, как у манекенов в витринах магазинов готового платья; растянув губы в улыбке из папье-маше, он понемногу поворачивал голову — с резкими щелчками, мельчайшей дрожью, похожей на механическую тряску. Нет, очень плохо. Видно, что он живой. Тогда он перерыл шкаф Одетты, разложил тюбики, коробочки, гримировальные принадлежности. Жидкой пудрой намазать лоб и щеки, чуть-чуть розового, синим углубить глазницы, немного бриллиантина на волосы… Он судорожно работал, переделывая лицо, которое никогда не принимал, изменял его, делал похожим на застывший, раскрашенный фарфор. Результат был далек от совершенства, пока только эскиз, но маленький Дутр постепенно исчезал. То, что улыбалось на месте его прежнего лица, условно можно было назвать живым существом, без прошлого, без ненависти, без любви… Он развел руки, жеманно отставил в стороны мизинцы. В следующий раз надо будет загримировать и руки. Он начал двигать головой, упрямо думая о том, что теперь он всего лишь тонкое соединение пружин, колес, гаек, металлических пластинок. Получилось лучше. На счет «пять» — маленький толчок, соответствующий шагу зубчатого колеса. Потом снова начинается вращение, еще маленький толчок… Он подумал о том, что после каждого толчка надо хлопать ресницами. Игра захватила его. Доведенный до изнеможения, но очень довольный, он сел и протер лицо. И вовремя. Вернулась Одетта. Она вошла и, подняв брови, посмотрела на Пьера:

— Что с тобой?

— Ничего. Я тут кое-что придумал. А как у тебя?

— Он сдался. У меня есть контракт! Не такой уж, правда, подарок — восемь дней там, восемь здесь… Поторопись. Мы уезжаем.

— Куда?

— В Монлюсон. Опять кинотеатр. «Рекс».

Они выступали уже следующим вечером, и принимали их не так уж и плохо. Снова захваченная работой, Одетта не могла скрыть радости. Она повела Пьера в шикарный ресторан.

— Я растолстею еще больше, но это надо обмыть. Улыбнись, малыш! У тебя всегда такой вид, будто ты где-то витаешь. Ты недоволен?

— Доволен.

— Ты боишься, что… Брось, сразу видно, что я твоя мать!

Она попыталась взять его за руку, но он отдернул ладонь. Одетта не рассердилась. Она была слишком счастлива.

— Если здесь у нас дела пойдут хорошо, — объяснила Одетта, — то наши акции сразу поднимутся. У нас, как у всякого товара, есть свой тариф. И когда курс растет…

Дутр ел, уставившись в тарелку. Мысленно он отрабатывал свой номер, думая о том, что сможет, сохраняя неподвижность головы и торса, жонглировать шариками, монетами, платками; это будет трудно, ужасно трудно. Вместо того чтобы координировать движения, он должен разбить их на ряд прерывистых жестов. Но именно это и будет здорово: выполнить фокусы, требующие большой гибкости, полной свободы движений и жестов. Фокусник-автомат — этого никто никогда еще не показывал.

— Ты не голоден?

— Что?

— Я спрашиваю, почему ты не ешь?

— Да нет же, я ем.

Радость Одетты рассыпалась на кусочки. Она подозрительно всматривалась в лицо Пьера.

— О чем ты думаешь?

Он поднял голову и механически, одними губами, улыбнулся, так, как делал это перед зеркалом. Пустыми глазами он уставился в бесконечность. Одетта вздрогнула:

— Ах нет! Прошу тебя! У тебя глупый вид, когда ты так неприятно улыбаешься.

Пьер опустил глаза, чтобы скрыть тайную радость. Прекрасно! Еще усилие, и он ускользнет ото всех. Он обладал огромным терпением. Как только Одетта уходила, он вставал перед зеркалом, отрабатывал взмахи ресниц, тренировал каждый мускул лица. Для упражнения глаз годилось любое место. Главное — вовремя погасить их, сделать сверкающими стеклянными шариками, лишенными даже тени разума. Но ведь у него был образец. Достаточно вспомнить глаза близнецов, мысленно заглянуть в них. Он представлял себе то одну, то другую — она всегда была одна и та же, — ставил ее в пространство, в нескольких шагах от себя. С помощью боли, что разрывала ему сердце, он сразу нашел нужную позу. Голова чуть склонялась к правому плечу, взгляд, казалось, терялся вдали. Сначала поза давалась трудно, тело противилось долгой неподвижности неодушевленного предмета. Ноги кололо словно иголками, мурашки бегали по спине. Неотвязно хотелось проследить глазами за своим отражением или парящей пылинкой. Ему приходилось старательно укрощать целую толпу незнакомых доселе мускулов и нервов, которые паниковали, чувствуя, как их насилуют в уютной, свободной плоти. Тогда его воля, словно железный кулак, таинственными путями проникала к сопротивляющимся органам и подавляла бунт. На короткое мгновение он видел в зеркале пустое, полое, незнакомое существо, которое уже стало никем…

После Монлюсона они поехали в Тур, потом в Орлеан. Они прозябали. Одетта стала худеть, больше от огорчения.

— Разве я делаю не все, что могу? — спрашивала она.

Дутр не отвечал. Он даже не слушал. Свои победы он хранил для себя. Пришел день, когда он сумел довольно долго простоять с открытыми глазами на сквозняке. Потом настал день, когда он смог придать предплечьям мягкую напряженность телеуправляемых механизмов. И наконец, ему стало удаваться мгновенно перейти от человеческой жизни к зачарованному сну машины. Как чудесна была эта игра! Он моментально исчезал. Конец Дутру! Его больше нет, нигде! И не было никогда! Он становился невидим и вездесущ, потому что из манекена, служившего ему наблюдательным пунктом, все видел, все слышал. Он чувствовал, что становится ловушкой для взглядов, что вокруг него простирается зона оцепенения, завязнув в которой, люди думают только о том, как понадежнее упрятать свои тревоги. Вот и Одетта…

— Ты болен?

— Болен? Вовсе нет.

— Тогда тебе скучно.

— У меня нет времени скучать.

Она озадаченно наблюдала за ним. Он всегда был скрытным, заторможенным, напичканным всякого рода предрассудками, но до такой степени еще никогда не доходил. Однако работал без устали, с усердием, ловкостью, виртуозно. Пьер заслуживал самого большого успеха.